I was reading Chekhov by my mother’s bed in the geriatric hospital.
Short tales. Timorous evening light
seeped through a window–the frame was resting on a volume of Kuprin.
At the patients’ cries they minced along, the nurses–Filipinas, coloured.
Mountainous places hung in the sunset, out of her reach. It was Spring.
I finished reading, checked the open windows, touched the chalk of her forehead
and went out, ruminating how time flowed differently for us.
For me a week, for her, a minute, maybe a month, years,
and muttering, the precursor of speech, also becomes the protolanguage
of another silence. What else to recall? In such weather
at a distance the Jewish Home on a hill
seems to be Nabokov’s or Bunin’s estate,
that is, almost my native speech,
transferred to a mysterious Red Indian valley.
And the further the building shows itself beyond the boundary,
the more and more the tissue of being,
colour, smell, pain–for you,
and also indeed for me,
steadily becomes
wind in the crowns of trees
and chalk in a ravine.
Андрей Грицман
Я читал Чехова у постели матери в больнице для престарелых.
Короткие рассказы. Поздний свет несмелый
сочился сквозь окно – рама стояла на томике Куприна.
На крики болезных семенили медсестры, филиппинки, цветные.
Места нагорные висели в закате, ей недоступном. Была весна.
Я дочитал, проверил растворы, тронул мел лба
и вышел, размышляя о том, что время течет для нас по-разному.
Для меня неделя, для нее – минута, месяц ли, годы,
и бормотанье, слов предтеча, становится также праязыком
другого молчания. Что еще вспомнить? В такие погоды
на расстоянии “Еврейский дом” на холме
кажется усадьбой Набокова или Бунина,
то есть почти родной речью,
перенесенной в таинственную индейскую долину.
И чем дальше маячит тот дом за пределом,
тем все более и более ткань бытия,
цвета, запаха, боли – для тебя,
да и для меня
постепенно становится
ветром в кронах,
в овраге мелом.
